223 |
224 |
225 |
Минаев НА СМЕРТЬ ПОЭТА И режет сердце от тревожных дум. Весь горизонт закрылся пеленою И смолк берёз золотозвонный шум, И лебеди, раскинувшие крылья, Застыли в помертвевших небесах, И солнце, запорошенное пылью, Угасло в стекленеющих глазах, И сумрак ночи опрокинул звёзды, И не видать ушедшему ни зги... Прощальные и горестные слёзы Прольют друзья под зимний стон пурги. Замедлят бег тоскующие реки, Листвой отплачут дивные леса. Он Русь любил, как истину, – навеки, Как птицы только любят небеса. И звёзды, что сияют до рассвета, И росы, что искрятся поутру, Пусть не тревожат русского поэта, Краса Руси в стихах его воспета, Что льётся тихой песней на ветру. 19.11.2005 |
226 |
НА СОРОК ДНЕЙ
|
227 |
священник Борисоглебского Аносинского женского монастыря СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ, ИЛИ МОЛИТВА ВЕДЁТ
|
228 |
священник Борисоглебского Аносинского женского монастыря ТРОПА ПАМЯТИ, или К ВОЛОДЕ
|
229 |
ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ВОЛКОВА И тот, чьим голосом теперь поёт Россия, Кто песней сердце скорбное лечил, Предстал перед Спасителем-Мессией. Тому, Кто наши искупил грехи, Он слёзы покаяния приносит, И душам равнодушным и глухим Он милости и всепрощенья просит. Слепой народ, кого ты потерял! Ты и не знал, с какой святой любовью Тебя, Россию, Бога воспевал Он сердцем, исходящим кровью! |
230 |
бичуют, пинают, гноят. Презреньем и завистью губят и в мёд подсыпают им яд. Бездарности нынче в фаворе – гламур занесли, как чуму. А если талантлив – то горе, да, горе – душе и уму! И только сошедши в могилу, рассчитывать можешь на фарт: Прочтёт кто-то, скажет: "Не хило!" и значит – признает талант. Вослед вам польётся елей, и станут вас скорбно жалеть: Судьба, мол, поэта в Россее – дуэль, нищета или плеть. Нам души открытые ранят – навылет, до мяса, до слёз. Насмешками вечно тиранят, награда нам – крест из берёз... Пегас наш – из плоти и крови, и крыльям так больно гореть... Участья мы ждём и любови – при жизни нас надо жалеть! |
232 |
... Храм, Богородичный цвет, Манящий напев стиха... Мне семь или восемь лет – И нет на душе греха... В. Волков |
...Ему с детства нравились сизари. Он любил смотреть, как от удара колокола они
взмывают в высь синюю и кружатся над его деревенской колокольней, и казалось
ему, что и он закружится вместе с ними в их птичьем хороводе, но колокольный
звон улетает далеко-далеко, туда, где он никогда не был, а сизари плавно круг
за кругом опускаются вниз. Их так много, они садятся ему на плечи, на руки,
нежно клюют зерно с ладони, и кажется в это мгновение, что вот оно, счастье,
счастье быть на этой земле, счастье видеть свою родную деревенскую колоколенку
и быть уверенным, что так будет всегда, и каждый день кормить с ладони
сизарей...
А они как по команде снова взмыли в небо, хлопая крыльями, как ребятишки в
ладошки, и закружилась стая в лазоревом облаке летнего дня.
Радостно-захватывающе это зрелище! И захотелось догнать ему сизарей, и
воспарить с ними в даль голубую, и узнать, что там дальше, за лесом, за рекою,
куда убегает звон колокольный. И свершилось вдруг чудо. И встал перед ним
ангел, и протянул ему крылья свои: "На – возьми. Взлети, коли тебе так хочется.
Поднимись над землёю – над домом своим, поднимись – и увидишь всё своими
глазами, и всё увиденное тобой всегда будет в тебе, и откроется тебе одному
тайна, о которой ты ещё не знаешь, и придётся нести тебе на крылах своих всю
боль земную, всю радость вечную. Даю тебе два крыла. Взлети, взлети, но помни,
что рядом с тобой всегда будет вороньё голодное, вороньё злое, вороньё
предательское. Остерегайся его. А ещё дарую тебе дар песни слагать! И как
запоёшь первую, так всю жизнь петь будешь. Так что взлетай смело над землею,
лети над ней и пой о ней, о земле своей".
И сбылось всё так. И песни свои он пел разные, и разные люди их слушали, и души
их просветлялись.
И воронья на земле стало меньше, а сизарей – больше.
26.10.03
234 |
Дом мой на горе к заре, на моей земле. Даждь ему, Господь, мой Бог, во вся дни, А тебя прошу, молю, святый Ангеле, Ты его пока в века сохрани. В. Волков |
– Ну, вот и всё! Глянь, Евдокиюшка, глянь, какой дом ладный получился. На следующий год во второй избе печь сладим – и заживём! Мы в одной избе, и детишки наши рядышком с нами, под одной крышей, а кадысь вырастут, и у них дом уже свой будет. Не то что у нас: пять годов в землянке жили, сколь землицы-то в ней утоптали. Ну, ничего, ничего! Да не плачь ты, баба-дурёха. Осилили дом-то с Божьей помощью! Смотри, как брёвнышки светятся! Солнышком играют! А мох-то, глянь, прямо по линеечке лежит между брёвнышками, – ох, хороший мох, тепло держать будет, ежели зима залютует! Эх, какая нынче осень! Гриб в лесу и тот теснится друг с дружкой, вроде как места ему мало. А ягода на болоте – прямо как каменья драгоценные, только и собирай. Зверь-то как жирок нагулял, ох, нагулял, так и просится, непутёвый, под ружьё. Жаль стрелять, да кушать надо. Зима впереди долгая, на рябинку посмотришь, так в пору под Новый год в две пары валенок залезешь! Ну, ничего! Ничего! Дровишек нам до весны хватит. Печурку-то вона какую смастырил, в пол-избы! Стоит королевна такая и теплом-жаром дышит. Уж ты в ней хлебушек да кашку сваришь. Ох, Евдокиюшка, лесная моя, заживём, да так ещё заживём – нам и ста лет с тобой не хватит. Да только думается мне, что навряд Боженька нам отпустит столько. Но уж сколь даст – всё наше будет, каждый денёчек, каждая ночка. Только б здоровье не подвело, а то вона, ни с того ни с сего рука неметь стала. Видать, чутка отдохнуть ей надо. А то без руки-то и не туды и не сюды. О, смотри, смотри, журавль полетел на юг, в тепло собрался. Там, говорят, на юге-то, дома без печек стоят и тепло круглый год. А я и не пойму, какой же это дом, ежели в нём печки нет. А бока погреть, от хвори-простуды избавиться? Нет, печка в доме всему голова. Любо мне смотреть, как дымок ровной струйкой в небеса поднимается. Ох, любо. Пёс-то наш кабы не околел к зиме. Жаль будет животинку, уж дюже верный пёс. Надо бы щенка где-нибудь надыбать, чтобы поднабрался уму-разуму у нашей собаки. О, гляди, гляди, лапы-то задние совсем не держат. Ей и до ветру-то сходить трудно. Пристрелить бы надо, чтоб мучений поменьше было, да рука ведь не поднимется. Это ж в глаза глядеть надо! А там, в глазах собачьих, сколь чистоты непорочной, сколь верности вечной. Нет, не смогу пристрелить! Бог дал, Бог и возьмёт. Ох, чует сердце моё, Евдокиюшка, скоро копать нам ямку под нашу собачку. Вона там, около лесу, видишь бугорок, вот там и схороню, когда время придет. А подпёска надо взять, пущай среди нас живёт да жизни радуется. Вчерась сон видел – ох, просыпаться не хотелось! – как бежит первенец наш, бежит ножками по дорожке, ручонки в стороны и на шею ко мне, и кричит: "Ты, – говорит, – папка, красным конём будь, а я всадником". А я спрашиваю: "А почему красным, разве кони бывают красными? " А он в ответ улыбнулся улыбкою ангела и исчез куда-то в небо. А я головушку-то запрокинул, смотрю вслед, а по небу действительно кони красные плывут, точно кораблики, а облака у них в гривах путаются. Долго смотрел, покуда шея не заболела. Да и проснулся тут же. Ты как думаешь, Евдокиюшка, к чему сон такой? Хотя я особливо в сны не верю. Иной раз такое приснится. Эх, чего-то я разболтался. Пойду в лес схожу – душа запросилась. Всё неймётся ей, душе-то. И на шута Бог душу создал... а может, и правильно сделал. Пойду, пойду, пока солнышко не село да росу серебряную на траву не выгнало. Ишь, тишина-то какая! О, Господи! Жить-то как хочется! Пойду, пойду! А пёс пусть дома лежит, ты, Евдокиюшка, подстели ему чего-нибудь, чтобы знобко не было. Да миску из конуры забери, поближе поставь. Не дойти ему самому до водицы. Ну да ладно, ладно, пойду.
* * *
– Устал ты, Семён, устал! Вон как плечи сгорбил, со спины совсем в старика превратился, а ведь ещё молодой. И откуда в тебе силища такая? Смотрю тебе в след, а слезу сдержать не могу. Я знаю, ты из лесу придёшь, словно там тебя водой живой напоили, – придёшь, в руках ягода разная. И каждой по две-три горошины. Люблю я тебя, Семён, ох люблю, хоть и чудной ты! Все норовишь землю перевернуть. Вон каких два дома построил. Да ещё и под одну крышу увязал. Рожать мне надо, рожать. Теперь-то только лучше должно быть. С голоду-холоду сегодня уж точно не помрём. А детишкам простор нужен. Интересно, а сколь их будет? Мне вот тоже сон снился: будто плыву я на лодке по реке, а вокруг одни коряги да стволы поваленные, царапаются, ветками сухими меня хватают, лодку перевернуть норовят. А я уж и так веслом оттолкнусь, и эдак, а сил не хватает. И вот вдруг одна здоровая коряга из воды как вынырнет, сучьями зацепилась за лодку, и давай её вертеть в разные стороны – у меня внутри все и охолонулось. Ну, думаю, не удержаться мне в лодке. Коряга уж топить лодку стала. А я в воде стою, ноги стынут, руки в кровь ободрала. Течение меня несёт и несёт. Я уж приготовилась к смертушке близкой, даже страх исчез, – и вдруг вижу, как ты, Сёмушка, по пням, по корягам, по стволам склизким ко мне бежишь. А стою ни жива ни мертва. Боюсь тебя окликнуть. Вдруг споткнёшься да в воду ахнешься. А ты подбежал, даже ног не замочил, словно по-над водой прошёл. Схватил меня на руки – и до берегу. А там уж костёр трещит, тепло вокруг. Села я возле огня и заплакала. Да, заплакала от счастья своего бабьего – что не свелось мне одной по земле ходить! А ты присел рядышком, обнял меня... И тут проснулась. А ты наяву – действительно – меня обнимаешь! Вот я до утра и пролежала, глаз не сомкнув, боясь, что ты руку свою уберёшь. Жизнь наша, Сёмушка, только начинается, впереди только солнышко. А если и набегут какие тучи злые, хмурые, мы с тобой вдвоём, а вдвоём-то ох чего можно наделать! Рожать мне надо, рожать. Что-то ты долго, Сёмушка, из лесу не возвращаешься. Кабы беды какой не приключилось... Так уж было угодно распорядиться Судьбе, что два крепких сруба, увязанные единой кровлей, построенные простым русским мужиком Семёном Добровольским, простояли без малого почти восемьдесят лет. Семён Добровольский в тот день из леса не вернулся. По губерниям в то время рыскали энкаведешники – всё каких-то бандитов ловили. Вот и перепутали они. Взяли невинного человека. Отвезли в город. Быстрый выездной суд – и погнали по этапу Семёна Добровольского. Двадцать лет лагерей присудили. На пересыльном пункте в Торжке сумел Семён передать записку с адресом дома, где ждала его Евдокия. А потом война, штрафной батальон, и на передовую. Спереди враг свинцом поливает, сзади свои на штыках несут. Как между двух жерновов. Километрах в тридцати от города Гжатска был последний в жизни Семёна Добровольского восход солнца. Штрафные батальоны не имели права жить. Этого права не имел и Семён. Он всё прекрасно понимал. Одного ему хотелось: увидеть красных коней на небе, увидеть, как облака купаются в их гривах и как бежит к нему навстречу его первенец и кричит: "Папка, ты будешь красный конь, а я всадник, и мы с тобой полетим по небу!" Посреди огромного поля одиноко торчала палка с прибитой наспех дощечкой. Первой была нацарапана фамилия Добровольский.
* * *
Евдокия прочла записку. Непроизвольно прижала руки к огромному животу,
чувствуя, как что-то живое сильно бьётся внутри. Потом память навсегда
вычеркнула из жизни приезд городского врача, который неумело принимал роды, да
так и не принял. Два ребятёночка бездыханно лежали, завёрнутые в старое
лоскутное одеяло. А потом была долгая безрадостная жизнь. Без малого ещё почти
семьдесят лет. И каждую осень Евдокия сажала на бугорке маленькое деревце. И
сейчас там огромная берёзово-кленовая роща. Печку во второй избе так никто и не
поставил. Дом постепенно становился всё хуже и хуже. Окошками стал врастать в
землю, сгорбился от времени, почернел и стоял, как глубокий старик, глядя на
поле, где вдалеке шумели берёзы и клёны...
Но дому суждено было возродиться на новом месте, километрах в тридцати от
города Гжатска. Разобрали дом бережно, аккуратно, не причиняя ему боли.
Погрузили на большую машину и повезли.
И стоит сейчас дом окошками в поле, и видит, как у дороги кони красные землю
копытами бьют. И ждут своего маленького всадника.
241 |
Над рекой завис туман. Утро... Всё так просто, вместе с тем – мудро. Только вдруг из-за горы светило Обласкало эту землю, осветило. В. Волков |
Товарный вагон, лязгнув колёсами на стыках рельсов, медленно остановился.
Маневровый тепловоз, отрыгнув в небо клочья сизо-чёрного дыма, отстегнулся и
покатился куда-то вдаль. Осенняя промозглая ночь навалилась всей тяжестью
низких облаков, пронизывающего до костей ветра и запаха железной дороги. Вагон
стоял, как привидение. Он был предназначен для скотины, которую возят на убой.
От вагона шёл стойкий запах коровьего помёта и сена, перемешанного со страхом
животных.
Он лежал в самом дальнем углу вагона, укрывшись старой засаленной курткой,
сунув ноги в полусгнившую солому, тяжело вздыхая всей грудью. Ему казалось, что
вагон ещё куда-то едет, что шум в ушах – это стук колёс. Открыв глаза, Он тупо
уставился в темноту, медленно соображая, что вагон на самом деле стоит на
месте. "По-моему, я схожу с ума...", – чётко и внятно произнёс Он в пустоту
вагона. Приподнявшись на локтях, Он несколько раз выгнулся спиной. Затёкшие от
холода и долгого лежания мышцы тут же дали о себе знать. Аккуратно положив
собственную спину на твёрдые доски пола, Он поднял вверх руки. Тонкие длинные
пальцы несколько раз попробовали сжаться в кулак. "Руки и те какие-то чужие
стали", – ухмыльнувшись в усы так же чётко и внятно, выронил Он слова в глухую
пустоту вагона. Через несколько секунд Он почувствовал дрожь, исходящую
откуда-то из-под земли. Дрожь нарастала всё больше и больше и наконец
прорвалась грохотом пролетающего мимо товарного поезда. Дождавшись тишины и
проводив слухом убегающий поезд, Он медленно встал. Сквозь щели в вагоне Он
видел вдали мерцающие огоньки не то станции, не то какого-то разъезда. Держась
руками за стенку вагона, Он подошёл в темноте к огромной двери. Просунув руку в
щель и откинув тяжёлую щеколду, навалившись на дверь, попытался её открыть.
Скрипнув ржавым металлическим звуком, дверь с трудом отъехала на полметра
вправо, пустив в вагон ночную осеннюю сырость. Лёгкие жадно ловили воздух.
Оглядевшись вокруг, насколько позволяла темнота и Его ещё хорошо сохранившееся
зрение, Он спрыгнул на мокрый гравий. "Знать бы, куда я приехал", – подумал Он,
пытаясь закрыть дверь вагона. "А, в конце концов, какая разница куда, хотел
уехать, вот и уехал, тем более что билет в этом вагоне у меня никто не
спрашивал. А было бы забавно встретить проводника в вагоне, в котором возят
скотину на убой...".
Он представил себе картину: как по вагону в спецформе важно идёт проводник мимо
привязанных за рога бурёнок, и у каждой бурёнки в ухе торчит билет. Билет на
убой. И вот проводник подходит к нему и с холодным равнодушием
спрашивает билет.
– А у меня нет билета.
– Гражданин, я вынужден буду высадить вас на ближайшей станции...
– Слушай, проводник, будь человеком, давай я тебе дам на пол-литру, только не
высаживай, мне очень нужно... на убой...
– Ладно, езжай, не надо мне твоих денег, – сказал бы проводник и растворился.
Споткнувшись о шпалу, Он опять так же чётко и внятно произнёс в темноту: "Я
схожу с ума". Повторив это выражение несколько раз, Он вдруг почувствовал, как
холодный воздух стал заползать ему под спину. Осенний ночной дождик спутал на
голове волосы, на усах и бороде прижились несколько соломинок. Обхватив лицо
обеими руками, Он с силой стал растирать щёки. Это занятие вывело Его из
оцепенения и во всей красе представило Ему действительность: ночь, дождь,
товарный вагон и пронизывающий до костей ветер.
"Да, лучше любого вытрезвителя", – подумал Он, вспомнив, что несколько часов
назад, а может быть и больше, окровавленными пальцами Он рвал струны гитары
где-то в переходе, потом у каких-то громил в подвале, потом в общаге, потом...
Дальше, как Он ни силился, вспомнить не мог. Память наотрез отказалась
проявлять всю плёнку последнего времени. Единственное, что сохранила память –
это вопль, когда Он сорвавшимся голосом заорал в сторону здания вокзала, где
огромными буквами неоновым светом горело слово "Москва". Забравшись в первый
попавшийся вагон, укутавшись в тоненькую куртку, подавляя непонятно откуда
взявшиеся слёзы обиды на всех, Он погрузился в свой тревожный сон. Размеренный
стук колёс убаюкал Его. И вот сейчас, стоя посреди железнодорожного полотна,
понимая, что идти некуда, вдруг запел песню, которую сочинил чуть больше суток
назад. Правая рука машинально стала пальцами перебирать струны несуществующей
гитары, а левая вспоминала аккорды. Только сейчас Он обнаружил, что подушечки
пальцев стёрты до волдырей. "Да, с такими пальцами не больно-то поиграешь", –
грустно заметил Он, продолжая напевать сочинённую песню. Из темноты вырвался
маленький луч света, который с каждый секундой становился всё ближе и ближе.
"От греха подальше", – сказал Он сам себе и спрыгнул с железнодорожного
полотна, нащупав ногами слабую тропинку. Мимо Него пролетел товарный поезд,
обдав Его запахом нефти, бензина и ещё какой-то дряни. Метрах в двадцати от
Него семафор переключился с зелёного на красный. "Хорошо бы превратиться в
какой-нибудь вагон. Прицепили тебя – и катайся по всему миру, и ни денег тебе,
ни жратвы не надо. Любуйся на мир Божий, смотри, как людишки живут, и дальше
езжай". Холод пробрал Его окончательно, заставив двинуться вперёд к нескольким
огонькам, мерцавшим вдалеке. Тропинка вдоль полотна была довольно утоптанная –
видать, народ её не забывал. Минут через тридцать Он уже различал силуэт
маленького здания с одним окошечком, в котором горел свет. "Дай Бог добраться,
а там люди подскажут, в какой части этой непутёвой страны меня угораздило
оказаться". Проходя ещё один семафор, Он увидел подсвеченные зеленоватым светом
цифры на километровом столбе. "Интересно, в какую сторону эти цифры...", –
подумал Он, но дождь всё сильнее и сильнее хлестал Его по продрогшему телу.
Почти бегом Он добрался до здания. Навстречу ему залаяла собака, позвякивая
цепью. Лай собаки был хриплый, явно простуженный. Остановившись напротив пса,
Он на секунду задумался о жизни этой дворняги. "Вот так всю жизнь в глухомани
просидеть на цепи. Боже мой, да лучше под поезд – перегрызть на хрен эту цепь и
рвануть..." Пёс неожиданно вдруг замолчал, затем, резко развернувшись, громыхая
цепью, залез в свою конуру, задев задней лапой пустую кастрюльку. Та, упав на
бок, позвякивая, откатилась в сторону.
Дверь этого здания, больше похожего на кирпичный сарай, приоткрылась. В проёме
показалась фигура, по очертаниям которой невозможно было сразу понять, мужчина
это или женщина. Переступая с ноги на ногу, пряча руки в карманы куртки, Он
извиняющимся голосом попытался спросить, где Он находится и где ближайшая
станция. Выкинув окурок куда-то в ночь, фигура подошла к конуре, взяла
кастрюльку, поставила её на место. Пёс, высунув морду из круглого окошечка
конуры, посмотрел преданными глазами. Фигура вернулась к двери. Приоткрыв
дверь, сказала: "Проходи... Замерз, поди, да промок..." До Него долетел голос,
как будто из детства, – мягкий, грудной, словно материнское молоко. Голос обжёг
его уши. На короткое мгновение Он вспомнил свою мать – она так же ему говорила,
когда, промёрзший, Он возвращался домой.
Как заворожённый, Он направился к двери. Маленькая лампочка тускло освещала
пространство. Справа от входа топилась печурка, сложенная явно наспех из
неровных кирпичей. Но, при всей своей неуклюжести, печка тепло отдавала честно.
В помещении пахло табаком, старыми телогрейками и какой-то снедью, готовящейся
на печурке. Он сглотнул слюну, вспомнив, что последний раз ел, если это можно
было назвать едой, в подвале с какими-то громилами.
– Проходи, что стоишь на пороге, – всё так же резануло Его голосом из детства.
Пройдя два шага вперёд, Он наконец-то увидел женщину в синем железнодорожном
пальто с лацканами. Повязанный вокруг шеи платок придавал ей романтичность.
Волосы, подобранные чёрным ободком, подчёркивали её лицо с большими серыми
глазами, над которыми расходились в разные стороны стрелки-брови.
– Прикрой дверь, а то сырость на улице, тепло жалко, – сказала женщина,
закуривая. Пальцы её рук очень элегантно держали сигарету, что совершенно не
вписывалось в окружающую её обстановку. Он прикрыл дверь, прошёл к столу,
машинально пальцами, как расчёской, закинул волосы назад. Повисла пауза, в
которой оба наблюдали друг за другом. Сев на табуретку, Он положил руки на
колени, всем своим видом показывая, что чувствует свою вину за столь позднее
вторжение. Женщина подошла к печке, сняла с вешалки замасленную тряпку и,
ухватив кастрюльку с едой, поставила на стол. Вынула из холщового мешка батон
хлеба.
– Давай, поешь, чем Бог послал, – сказала она, не без удовольствия открывая
перед гостем крышку кастрюльки.
– Мать честная, – произнёс Он, жадно пожирая глазами красно-зелёные перцы. – Я
куда попал, в рай, что ли?
– Ну, в рай не в рай, а одной мне всё это есть грустно, так, по старой привычке
готовлю... Всё надеюсь на чудо... А вдруг?
Аккуратно подцепив вилкой перец, Он положил его на тарелку. Пар, исходивший от
фаршированного перца, его вид и немыслимый запах окончательно одурманили гостя.
Женщина смотрела на Него. Ну кто поверит? Или действительно Бог есть на этом
свете? Ведь готовила она эти перцы, а про себя думала: "Ну кому готовлю, кому?
И на тебе! Боженька – он старенький, он всё видит".
– А что с пальцами у тебя, где ж так поранил их?
Тыкая в развалившийся перец вилкой и чувствуя, как Его тело наливается теплом,
Он с лёгкой грустью сказал: "Да о струны, о серебряные струны. Шибко хотел
красоту людям показать, да не захотели они слушать её, выгнали красоту из душ
своих, и нет больше на земле красоты – только перцы твои красивые. Да и ты в
этой глуши – то ли святая, то ли чокнутая". Смакуя зелёный перец, начинённый
какими-то вкусностями, Он слегка пьянел от неожиданно свалившегося на Него
сухого, тёплого, сиюминутного счастья. Вот так просто иногда бывает – едешь,
едешь по этой жизни, куда сам не знаешь, а приезжаешь обязательно туда, где ты
больше всех нужен. А если не ты, то хоть душа твоя – душа, даже не тело, потому
как душа – она бессмертна, а всё благое на земле – всегда бессмертно.
Женщина отошла к небольшому шкафчику, открыла его, достала завёрнутый в одеяло
продолговатый предмет:
– На, если силы остались, порви их, они хоть не серебряные, зато душу успокоят
твою, мою, а может, и вылечат... либо убьют...
Он увидел перед собой одеяло, старенькое, в лоскутах, но по очертаниям
мгновенно понял, что скрывается под этим старым одеялом. Бережно раскрыв его,
Он увидел ослепительную красоту дивного инструмента. По окраске дерева, по его
структуре вмиг оценил достоинство предмета, который попал ему в руки.
Вся душа Его словно помолодела лет на двадцать; пальцы, будто их живой водой
смочили, перебирали струны; охрипший голос вновь приобрёл всю прелесть своих
оттенков. Гитара и голос звучали всю ночь. А женщина сидела у окна и красивыми
тонкими пальцами перебирала уголки платка. Первый раз за много-много лет судьба
сделала ей такой подарок.
* * *
Осеннее утро расплылось над железнодорожным полотном. Серая хмарь опадала
мокрыми последними листьями на уставшую землю. Женщина стояла, провожая гостя,
а губы шептали: "Только вдруг из-за горы светило обласкало эту
землю, осветило...".
Печка, потрескивая, облизывала всполохами жёлтых языков своего пламени талию
гитары. Пёс даже не вышел из конуры, хотя в кастрюльке лежали красно-зелёные
перцы.
Где-то вдалеке одиноко стоял товарный вагон.
251 |
...И степенно, не спеша, Друга не пугая, Вознеслась одна душа, А за ней другая... В. Волков |
Глава первая
"Что-то зима нынче долгая... Али весна где-то в Африке загуляла? "Старик
крякнул, сплюнув остатки самокрутки себе под ноги. Самокрутка моментально
погасла. Кусочек газеты с остатками табака неожиданно обнажил маленькое
словечко "правда".
– Чудно, – подумал старик. – Надо же было выкурить почти целую "козью ножку" из
какой-то старой газеты и не докурить это странное слово "правда".
Старик попытался вспомнить, от какой газеты он оторвал клочок: то ли от местной
"Правды", то ли от "Комсомольской правды", но, запутавшись во всех "правдах",
которые выписывала его старуха, гулко хохотнул, при этом щёлкнув языком по нёбу.
Щелчок получился довольно громкий: зубов у деда не было давно. Лежавший рядом
дворовой пёсик по кличке Козлик отреагировал на это по-своему. Он давно знал за
стариком привычку щёлкать языком. Пёсик поднял свою мордочку, поглядел в глаза
старому хозяину и слегка улыбнулся, оскалив при этом хорошо сохранившиеся зубы.
"Что ты ржёшь, дурачок, может, ты мне скажешь, в какую такую газету я табака
наклал? Вот и правильно делаешь, что молчишь. А то бы меня быстренько перевели
куда-нибудь с тёплой печки". Пёсик словно понял, что имел в виду хозяин и, дабы
доказать свою преданность, своё полное единодушие и единомыслие по поводу
клочка газеты, поднялся, слегка потянулся и, выкинув чуть вправо заднюю ногу,
быстро по-солдатски помочился на веточку, возле которой лежала самокрутка.
"Ах ты, охальник, чёрт еловый, ты почто правду-матку облил", – попытался
рассердиться старик. "Да неужто другого места не нашёл", – говорил старик, еле
сдерживаясь от смеха и представляя, как он будет рассказывать своей старухе,
что её любимый Козлик, извините за грубость, обгадил всю правду. Зная старуху
уже не первый десяток лет, её фанатичную веру всяким газетам, бумагам, справкам
и ещё всякому печатному мусору, старик предвкушал, как от души он посмеётся,
вернее, покряхтит, когда будет рассказывать про её любимого Козлика, который
обмочил всю правду. А Козлик тем временем, обнюхав всё вокруг, взял да ещё раз
брызнул. "Ну, бестия хвойная, всю правду залил. Ладно, хватит, пойдём к
старухе, языком почешем". Козлик, похлопав ушами, потрусил за дедом, подняв
слегка облезший хвост, завёрнутый на кончике бубликом. Отряхнув у порога
валенки от снега и положив кисет с табаком на полку возле окошка, старик вошёл
в избу. По привычке дед глянул в красный угол и, убедившись, что лампадка
горит, быстро перекрестился. Сильно в Бога дед не верил. Да и что верить, когда
глянешь вокруг – и хоть святых выноси: там убивают, там жгут, там взрывают...
Эх, пропади всё пропадом. Был бы Бог, так не допустил бы этого. Но все эти
мысли старик отгонял от себя, подсознательно чувствуя, что про Бога лучше
плохое не думать. Кто знает, а вдруг услышит да пустит "красного петуха" или
корову заморит. Уж пусть лучше лампадка горит во славу Его, да и надо копеечку
в церкви иногда оставить.
Авось и пронесёт. Дед пошарил глазами по избе: как будто что-то незнакомое
появилось в комнате; скорее всего на это отреагировал его нос, почувствовав
непонятный запах. Дед ещё раз оглядел избу. Никого не обнаружив, дед сел на
лавку и попытался вспомнить, где он слышал этот запах. Закрыв глаза и положив
сухие, крепкие ещё руки на колени, старик медленно, осторожно пошёл по своей
памяти, аккуратно переступая особенно больные, не зажившие места её жизни.
Что-то мучительно-притягательное влекло деда в прошлое. Он был и наяву, и в то
же время где-то далеко-далеко, но точно знал, что ведёт его по этой дороге.
Запах! Откуда он? В голове проносились многочисленные эпизоды его жизни.
Почувствовал усталость и, поняв, что устал не физически, а нутром, сердцем,
дед открыл глаза. Лампадка в углу уже стала прыгать маленьким огонёчком, говоря
ему, что скоро погаснет. Кое-как оторвавшись от лавки, дед подошёл к шкафу,
взял бутылочку с маслом и подлил в лампадку. Вдруг старику стало плохо. Ноги
как будто подкосились, сердце заныло от незнакомой боли и готово было вот-вот
остановиться. В глазах появился молочный туман, размывая все предметы вокруг.
Даже огонёк лампадки померк в этом тумане. "Господи, – зашептал дед, – что это
со мной... Я же... Я..."
Молочный туман всё больше и больше окутывал старика, пока не спеленал его
окончательно и не уронил на пол.
Глава вторая
– Ой, пойду уж я, а то засиделась. Ты мне, соседка, веничка дай берёзового,
завтра баню топить, а мой лежебока все веники городским приезжим отдал. А как
самому париться, так и не думает. Ох, бедолага еловый. Все в дом тащат, а он из
дому. Тут давеча охотники из города приезжали, к нам в избу галопом – шасть, и
давай к моему приставать. Дай, говорят, лыжи – ну те, что у нас в сарае-то,
возле баньки. Нам, говорят, на охоту идтить надо. А чо без лыж-то сами
приехали? А мой, охломон таёжный, не токмо свои, да ещё зятьевы три лыжины
отдал!
– А по што им пять лыж-то, пятиногие, что ли, охотники нынче завелись? – звонко
хохотнула Рябуха, доставая берёзовый веничек из чулана.
– Так и я ж своего сразу спросила – куды им столько-то? А он в ответ как
зыркнет на меня, глазищами полоснул, точно волчина лесная, и отвечает, мол,
средь городских один какой-то начальник. Так вот этот начальник с одной ногой.
Говорят, на каком-то ГРЭСе в аварию попал, но начальником остался. Чудно, да,
Рябуха! Понятно, в войну-то и слепые ходили в начальниках, а сейчас – да мало
ль здоровых людей, что ли?
– Так как же он на одной ноге-то ? – спросила Рябуха, заворачивая веничек в
газету. – Он же идтить не смогёт, уронится начальник-то.
– А они, говорят, его поддерживать будут. Лося выгонят на поле и его,
начальника-то, на лыжине поставят, ружьё подержат, а ему только стрельнуть
останется. А потом этот начальник тем городским квартиры каменные устроит. Эх!
Нет чтобы мой тоже попросил чего-нибудь!
– А что он, золотая рыбка, просить его, али джин какой всемогущий? – Рябуха
завернула наконец-то веничек в газету и протянула старухе. – На, передай своему
сказочнику, пусть лучше мозги попарит, лыжник одноногий!
– Ты что, Рябуха, с души сошла – лаяться стала? Я ж тебе говорю то, что сама
слыхала. Начальник безногий какой-то...
– Слухай, хватит мне про своего начальника, у меня дел не переделано...
– Дык не мой он начальник, был бы мой, я б попросила... Слухай, а ты в какую
газету веничек-то завернула? Да ты что!
– Ой, Господи! Да какая разница? Тебе веничек нужен али газета? Иди-иди, парь
своего "елового"!
– Ну, Рябуха, я тебя что-то не понимаю. Это же газета "Правда". В ней
фотокарточки, между прочим, начальников-то и повыше, чем городской охотник. Ой,
Господи! – старуха развернула газету и дрожащими руками расстелила перед
Рябухой.
– Глянь-кось, Рябуха, это кто ж помер-то?
Рябуха подошла, посмотрела в газету, плюнула в сторону, тихо произнесла: "Слава
тебе, Господи, отмучился наконец-то!" Прикрыв за собой дверь, Рябуха оставила
старуху на веранде в полной растерянности. Где-то за околицей завыла собака.
– И что воет, дурная, беду закликает? – старуха аккуратно сложила газету,
положила её на стол и пошла домой топить баню, парить своего "елового".
Глава третья
Молочный туман спеленал старика, спеленал, как ребёнка, тихо, без резких
движений, словно чья-то большая мягкая рука закрыла глаза, убрала прядь седых
волос со лба и медленно баюкала. Дед не чувствовал боли, сознание бродило
где-то далеко-далеко. Это было даже не сознание, а скорее ощущение полной
невесомости. Вокруг были одни облака. Они принимали любую форму. Вот и сейчас
целая стая облаков превратилась в его деревню, облака чуть поменьше
превращались в деревья, а совсем маленькие – в кустарник, в траву. Дед был в
нереальности. Ему очень не хотелось, чтобы ветер разнёс облака, поэтому он
обращался не то к ветру, не то к вьюге, которая стала жалобно завывать, словно
её не пускали в дом и в наказание за её пение оставили ночевать на улице.
Вместе с вьюгой начал петь и дворовый пёсик Козлик. Он очень редко выл, но
сейчас, не понимая, что происходит с его любимым хозяином, пёсик стал выводить
печальные звуки. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы в сенях не
упало ведро.
– Ах ты, Господи, да кто ж ведро на пороге ставит? Аль места нет? Никак старый
за водой хотел идти.
Старуха долго снимала с себя одежду. На ней было пальто мышиного цвета с
воротником из непонятного зверя: на овцу не похож воротник – слишком жёлтый, на
лису тоже не похож – мех слишком маленький и жёсткий. Это пальтишко старуха
выменяла много-много лет назад в базарный день, отдав за него половину своего
добра: курицу-несушку с десятком яиц, старое цинковое ведро, две алюминиевые
кружки, столовый нож и полтора рубля денег. А в тот базарный день были у неё
как раз именины. Вот и решила она себе обнову справить. Больше всего ей
нравились карманы: большие, глубокие, и даже в подкладке имелся небольшой
кармашек. Старуху, а тогда ещё совсем молодую женщину, подвозил на телеге
мужик, ехавший в их деревню за мукой. По дороге всё приставал, всё словечки
непристойные произносил, а уж про пальто и говорить нечего, женщина уже была не
рада, что купила его, что связалась с этим мужиком. Она вся раскраснелась, щёки
зарделись, уши и те стали какого-то бордового цвета. А ехать надо было ещё
километров девять-десять... "Тьфу, Господи, да чтобы у тебя телега сломалась,
репей блудливый", – думала про себя, но в то же время чувствовала, что нравится
она мужику, и пальтишко ему нравится, да и вообще она баба ничего. "А что,
кругом лес, ни души, взять бы да и охмурить блудливого..." А мужик рядом сидит
да всё пальтишко щупает.
– Матерьялец-то хороший, только вот подкладка неважнецкая, надо бы другую
сделать. Мужик отложил вожжи в сторону. Лошадь сама шла медленным шагом, по
пути обрывая листья с деревьев. Неожиданно мужик вдруг обнял свою попутчицу за
талию и резко прижал к себе. Он, конечно, ожидал какого-то сопротивления, но,
не почувствовав, как-то сразу обмяк, шею вогнал в плечи, руки тупо опять
взялись за вожжи.
– Что, милый, аль медведя испугался? Он тебе рёбра за меня пересчитает! Али
отбить меня хочешь у медведя?! Так опосля медведя у лешего отбивать придётся, а
у тебя силёнок-то, что у комара.
Мужик сконфузился, немного отодвинулся от попутчицы. А той блажь в голову
ударила – захотела она вдруг этого неуклюжего ухажёра, страстно захотела. Она
уже и забыла, как выглядят-то мужики эти. Сама сняла с себя пальто, расстелила
на телеге, положила под голову охапку сена и откинулась на спину, обнажив
из-под платья голые колени. Она смотрела на небо, где в вышине плыли облака.
Она ждала. Что-то тёплое разлилось у неё внутри...
– Да останови, ты лошадь, репей, отведи в сторонку, к лесу. Ну, что ты? Как под
пальто лезть, подкладку проверять, так смелый, а на деле...
Она не успела договорить. Верхушки елей закачались, облака понеслись в разные
стороны, птицы кричали не своими голосами. Всё перевернулось. Она видела перед
собой то небритое лицо, то синее-синее небо, то слипшиеся от пота собственные
волосы.
Лошадь, повернув голову, насколько позволял хомут, обрывала ветки деревьев и
смотрела на людей своими бездонными большими глазами...
Глава четвертая
Пёсик стоял около двери, виляя хвостиком. Ожидал хозяйку. Козлик знал, что она
обязательно, когда приходит домой, даёт ему корочку хлеба или косточку,
оставшуюся с обеда. Козлик сел на задние лапы и во все глаза смотрел на дверь.
Старуха, сняв пальто, аккуратно повесила его на гвоздик. То ли от того, что
гвоздь старый был, расшатался, то ли ещё от чего, но пальтишко соскользнуло на
пол.
– Эка, хоть бы гвоздь старик вбил, всё в доме валится!
Старуха нагнулась, чтобы поднять пальто, как вдруг резкая боль пронзила
поясницу, прошла по позвоночнику, задела обе лопатки, остановилась чуть ниже
сердца. Старуха присела сначала на полукорточки, а потом стала медленно
заваливаться на стену. Пальто так и осталось лежать возле её ног. Козлик, не
понимая, почему хозяйка так долго не входит, стал тихонько скулить. Дверь не
открывалась, и Козлик, чуя запах хозяйки, подбегал то к деду, лежавшему посреди
комнаты, то к двери. Затем лёг и стал ждать. Козлик улавливал какие-то шорохи,
доносившиеся с улицы, слушал воробьиный стрёкот на крыльце и, подойдя к двери,
вставил маленький чёрный нос в щёлку и жадно потянул воздух...
Глава пятая
Обглодав вокруг почти все ветки, лошадь медленно пошла в сторону дороги.
...Они лежали на телеге, раскинув руки, волосы, одежду, и мысленно не хотели
выезжать из леса, хотя оба понимали, что лошадь права – надо ехать в деревню.
Солнце уже стало прятаться за верхушки сосен. Мужик с ленивой истомой спросил:
– Тебя как звать-то?
– А ты назови меня бабой своей!
От неожиданности мужик чуть не въехал вместе с лошадью в овраг.
– А что, я же теперь твоя? Или у тебя есть кто? Ты только не ври, скажи, есть?
Мужик скрутил самокрутку, зажёг спичку, попытался прикурить. Газетка вспыхнула
жёлтым огоньком и погасла.
– Нет у меня никого. Лошадь да я – вот и вся моя семья.
Справа от дороги стояли молоденькие берёзки, слегка раскачивая своими ветвями,
будто бы благословляли двоих людей, благословляли надолго – может быть, на всю
жизнь.
Глава шестая
Пёсик никак не мог просунуть свой нос в щель. Он поскрёб лапами по двери, но та
не поддалась. Подбежал к деду, стал лизать своим шершавым языком его небритое
лицо и почему-то холодные руки. Затем опять подбежал к двери. Он никак не мог
понять, почему так тихо вокруг? С улицы не доносились звуки, воробьи куда-то
исчезли. Что случилось?! Козлик сел недалеко от двери и стал водить носом. Он
услышал незнакомый доселе запах. И вдруг завыл. Пёсик почуял запах смерти...
263 |
Я, Рощин Михаил Михайлович, член Союза писателей с 1966 года, хочу
рекомендовать в Союз молодого литератора, автора известных песен – Владимира
Григорьевича Волкова, 58-го года рождения – кадр молодой и растущий, – надеюсь,
он оправдает наши надежды..
Уже больше десяти лет назад вся патриотическая Россия услышала, как гром
небесный грянул, песню "Православные". Её невозможно было слушать сидя, весь
зал вставал. Потом я познакомился с её автором Владимиром Волковым и, к
радости, узнал его стихи, песни, которые не просто пелись, но были молитвами
автора за Россию. Эти молитвы становились нашими. Когда песни уходят от
автора – это знак высокого уровня творчества, дара Божия.
Думаю, что собратья по перу поддержат мою рекомендацию, и в Союзе писателей
появится прекрасный поэт, замечательный человек, очень нужный Отечеству!
9.VII.2002
264 |
В Приёмную комиссию СП России |
Рекомендую принять в члены нашего творческого Союза писателей России ВОЛКОВА
Владимира Григорьевича. Он настоящий, прирождённый национальный поэт. Стихи, по
его словам, стал сочинять в 15 лет. Тогда же попробовал подбирать к ним музыку.
Трудовая биография. Среднее образование, служба в армии, спецназ. Побывал на
Афганской войне. От этого нелёгкого времени остались стихи. Затем родились
строчки о великой Отечественной. Позднее писал о трагедии в Чечне. Волков –
православный поэт, мелодист, традиционалист, лирик.
10 лет назад меня поразила его песня о России. Народная певица Татьяна Петрова
открывала ею I–й МКФ славянских и православных народов "Золотой витязь":
Ну-ка, Матушка, встань с колен!..
Эта песня – "Православные" – вошла в картину Н. Бурляева по роману В. Белова
"Всё впереди". Работать в жанре авторской песни Волкова благословил В.
Высоцкий. С тех пор, с весны 80-го, прошло время, Владимир Григорьевич одарил
нас целым венком светлых, трогательных, печальных замечательных песен. Его
стихи рождаются из сердца, в них русский дух, в них Русью пахнет. Особенно
пленяет меня его монах, который в "белом монастыре /Псково–Печерском/ Господа
молит о нас". Издательская судьба Волкова сложилась трудно. Да и в силу
независимости своего характера он не стелется перед спонсорами. Но его стихи
серебряным звоном звучат в репертуаре волшебной Тани Петровой, он сам охотно
выступает перед благодарной аудиторией – от Владивостока до Пскова и
Калининграда.
Такие поэты, как Волков, нужны России. Он растит для страны детей, внуков. Он
пишет для нас стихи, песни, сочиняет мелодии, поминает Русь в своих
каждодневных молитвах. Владимир Григорьевич Волков – наш верный, надёжный
союзник, товарищ, брат.
22.06.2002
266 |
В приёмную комиссию Союза писателей России |
Поэты ли Высоцкий и Тальков, писатели ли они? Знаю, что найдутся в нашей среде те, кто ответит отрицательно. Но для многих, а главное, для народа, они безусловно поэты, причём поэты народные. Нельзя не вспомнить, что и сама поэзия в историческом прошлом зарождалась как песня, вышла из песни. Поэтому в ряду вышеназванных двух третьим я бы поставил поэта Владимира Григорьевича Волкова, композитора и исполнителя тож. А ещё он гражданин своей страны, настоящий гражданин, исполненный мужества и чувства долга, и именно эти качества неизменно питают его поэтическую музу. Всё, что написано им – правда, иногда буквальная, иногда духовная, сущностная, когда искусство становится выше факта. Я ему всегда верю, и когда слышу, что "траки гусениц тонут", и когда "жаль, автомат пока что не остыл", и когда "за рекой ничего нет". Владимир Волков много пишет и многое из написанного уничтожает, потому что не считает себя вправе разменивать всуе на рифмы понятия веры. Вместе с тем его речь совершенно органично наполнена то церковно-славянским языком, то солдатским сленгом в силу того, что всё высказанное и спетое пережито им лично. Если он пишет, что "пора уже начать уборку хлеба", то это отнюдь не погодная примета, а знак того, что, оторвавшись от своей эстрадной деятельности, он возвращается в ставшее ему родным село Бегоща Рыльского района Курской области, чтобы сесть на трактор. У поэта – свой голос в прямом и переносном смысле, он никогда не соглашается с советами изменить какие-либо слово или строчку, хотя великодушно извиняет, если это делают за него Татьяна Петрова или Александр Михайлов. Он даже прощает аранжировщику, когда тот объявляет себя автором созданной Волковым мелодии. Это потому что Владимир истинно православный человек, исповедующий свою веру делами. И вот что удивительно, его православные, исполненные поэтического богословия песни звучат как боевые, а в песнях армейских слышится отзвук церковного, если не ангельского хора. Ибо у Волкова в творчестве есть полнота правды о современной русской жизни. Он и скорбит бесконечно о всех наших потерях, и радуется о Господе, веруя в высший Его промысел. Владимир Волков дарит нам и надежду, и гордость, в равной мере зовёт к покаянию и к оружию. Его знают и любят по всей стране и в русском зарубежье. За сим мне остаётся только поблагодарить поэта за обращение ко мне с просьбой о рекомендации к принятию в Союз писателей и дать её.
20.11.02
269 |
"Молчание есть
Песенная стихия, песенные стихи...
* * *
Пути церковной книжной торговли неисповедимы. Поездке нашей предшествовало
великое событие: обретение мощей преподобного Серафима Саровского. Помню, как
летом множество народа встречало ковчег с мощами преподобного на Ленинградском
вокзале, и потом крестный ход шёл по Новорязанской улице к Богоявленскому
Елоховскому собору. Окна во всех домах были открыты, на балконах и крышах
толпились люди, они осеняли себя крестным знамением, многие плакали... А потом,
когда мощи преподобного повезли в Дивеево и процессия машин ушла со Старой
Басманной влево, на Садовое кольцо, подумалось: когда-то я теперь ещё его
увижу? Ведь до Дивеева 600 вёрст, и сам по себе вряд ли выберусь...
* * *
В Дивеево мы приехали к концу вечерней службы, приложились к мощам преподобного
Серафима, постояли немного в почти пустом уже храме: дело было в будни, и
монастырь в те годы ещё не посещало такое огромное количество паломников, как
теперь. Благословились у матушки настоятельницы и приступили к работе.
Разгружали книги быстро: Володя подавал пачку из кузова, молодые монахини
перебрасывали её по цепочке, я привычно укладывал пачки в столбы, успевая
расспрашивать сестёр о монастыре.
тайна жизни будущего века".
Преподобный Исаак Сирин
Когда молодой человек берёт в руки гитару, когда вдруг рождаются первая
поэтическая строка и первая музыкальная фраза – этот восторг вдохновения сродни
потрясению первой любви. Удивительно радостное чувство: это я создал! Это моё,
этого раньше не было – и вот, сотворено мною!
Осознание того, что истинное творческое вдохновение даёт Господь, приходит
позднее, с опытом веры. А поначалу песенная стихия завораживает, всё созданное
и спетое автору безусловно нравится, приводит в восторг, и мир начинает
делиться на тех, кто принимает его творчество, и на всех остальных, которые
ничего не понимают... Песенная стихия коварна: она не даёт увидеть недостатков
стихотворения, поскольку стихам сопутствуют музыка и голос, и когда стихи
поются, то недочёты невольно сглаживаются – интонацией, темпераментом и другими
особенностями исполнителя.
Владимир сдержанно относился к своему раннему творчеству и однажды сказал о
том, что, положенные на бумагу, его первые песни выглядят беспомощными и в
стихотворном плане, и в содержательном: ломаный синтаксис, речевые ошибки,
сумбур мыслей, наивные вопросы мятущейся души...
Позднее, когда душа наполнилась православной верой, поэзия Волкова стала строже
и чётче, пришла глубина образов, утвердилась точность мысли. Поэзия стала
настоящей.
– Музыка или стихотворение – что приходит первым в момент рождения песни? –
спросил я у Володи, когда мы везли с ним книги в Дивеевский монастырь. Это было
в начале 1990-х. Володя – за рулём грузовика, я – экспедитор, сопровождающий
груз. Конец сентября. Волков не отвечает, напевает что-то под нос, а я смотрю в
окно на бесконечную череду золотых крон, которая тянется вдоль трассы. Глядя на
любимую осень, вспоминаю первое знакомство с Владимиром, точнее – с его
песнями...
Сентябрь 1990 года, я на даче собираю вещи, готовясь к переезду в Москву. Ясный
солнечный день, окна распахнуты, за ними – золотые клёны и берёзы. По радио –
беседа с каким-то автором-исполнителем песен, он говорит о России, о её
красоте, о её осени.
Здесь вода в ключах в жару послаще мёда,
Мёд по осени – прозрачнее воды.
Здесь на Пасху Божий день длиннее года,
И молитвы благодатны, и труды...
Песни Владимира тогда легли на сердце. Я мало что запомнил, но осталось доброе
впечатление. И вот мы вместе с ним едем в Дивеево.
Движение плотное, Володя ведёт машину, зорко поглядывая по сторонам, и
рассказывает о детстве, о том, как вырабатывал характер, учился драться – и,
как говорили мне его друзья, преуспел в этом. Потом читает стихи любимых
поэтов, вдруг останавливаясь и восхищаясь отдельной строкой или четверостишием:
– Нет, ты послушай, каково сказано! А? То-то!
И, конечно, речь у нас тогда заходила о вере православной, о земле Русской, её
красоте и бедах. Это было начало 1990-х годов, время самого разгара смуты,
время восторженного ужаса. Говорили горячо и страстно, Володя от возмущения то
и дело бросал руль, и мне приходилось напоминать ему, что машину надо вести или
хотя бы как-то направлять.
– Я-то как раз и направляю, и веду! А вот ты не можешь управиться даже с
собственной глупостью. Ты вспомни: когда все сдуру радовались появлению
Горбачёва, а потом дружно, как бараны, голосовали за Ельцина...
А за окнами нашего "ГАЗ–53" по обе стороны трассы всё текли бесконечной лентой
золота осенние деревья, опять напоминая мне о том осеннем дне, когда я впервые
услышал по радио Володю Волкова и его песни.
Кругом благодать разлита,
И чаша полна до краёв.
Звонят за оградой скита,
На клиросе певчий поёт.
Слова, будто птицы, парят.
Сквозь слёзы привиделось мне:
Пред образом души, как свечи, горят,
Да только они не сгорают в огне.
– Володя, так что же приходит раньше – музыка или слово?
– Что? Погоди, дай подумать, припомнить.
Но книжная торговля начала 90-х – это явление особое, вовлекшее в себя
множество людей и изменившее их судьбы. Кто только не работал тогда в
православной книжной лавке дома Телешева на Покровском бульваре! Одних
кандидатов геологических наук было не меньше четырёх. Преподаватели,
спортсмены, таксисты, журналисты, социологи, военные... Вот и Владимира привело
туда же, и мы с ним везём книги в Дивеево.
Запастись в дорогу продуктами питания было поручено мне.
– Володя, я взял нам бутылочку неплохого "Каберне".
– Ух ты!
– Любишь?
– Не-а!
– А что предпочитаешь?
– Водку.
Обычно Володя бывал неразговорчив, на мой специфический юмор реагировал слабо.
Когда я называл его на свой манер – "Волкыч" – он сдержанно улыбался. На
хорошую новость отзывался одним словом: "Чудеса!" На новость так себе или
плохую – "Ух ты!" или "Беда!" И никаких комментариев.
Но вот мы в дороге, и когда разговор опять заходит о боевых искусствах, то он с
удовольствием рассказывает, как с юности ходил по подвалам, где мастера тайно
обучали молодежь рукопашному бою. Рассказывает увлечённо и со знанием дела: для
него это была целая жизнь. Под Нижним Новгородом мы останавливаемся, чтобы
поесть в придорожной харчевне. Когда возвращаемся к машине, за нами увязывается
член полурусской банды, представители которой поглядывали на нас во время нашей
трапезы. Разбойник доходит с нами до машины, заглядывает в кузов. Книги его не
интересуют, он требует денег.
– Это Нижний, – объясняет он нам. – Три тыщи за въезд.
Сумма для той поры внушительная: рубль уже падал, но миллионами ещё не пахло.
Володя, не склонный к агрессии, терпеливо объясняет злодею, что едем в
монастырь, книги везём, а денег нет...
– Эта мине не нада. Тут Нижний Новгород. Три тыщи за въезд давай плати, –
уверенно повторяет тот.
И тут Володя начал сердиться и властно велел мне сесть в машину. Затем он чуть
отступил от оппонента, видимо, примериваясь, как бы его свалить и не
покалечить, но тот вдруг проявил звериную интуицию и, варварски покрикивая
"Э-э! Э!", отбежал в сторону. Волков сел за руль, стал заводить машину, а
уголовник в этот момент, изрыгая грязную ругань, подбежал и схватился за дверь.
Вдруг дверь захлопнулась, и мы поехали. Некоторое время мы нервно ждали погони,
но обошлось. Чуть позже Володя мне сказал, что победил противника взглядом.
– А вообще-то, Жень, запомни: драться следует только в крайнем случае. Помню
хорошо, что когда сильно побивал кого-нибудь, потом обычно дня три не мог в
себя прийти. Гадостно, тошно, стыдно, сам себе противен... Так что если есть
возможность избежать драки или просто убежать – беги! Это основа применения
всякого боевого искусства в жизни...
Я не стал спорить с мастером рукопашного боя и опять вернулся к своему вопросу:
– Волкыч, так что же было сначала – музыка или слово?
– Вспомнил! – ответил Володя. – Точно, вспомнил! В начале было Слово.
– Объясни, – попросил я и услышал примерно следующее:
...появлению слова
предшествует некоторое затишье,
а когда слово отзвучало,
настаёт время тишины,
которая длится
и хранит смысл услышанного,
и из этой тишины рождается музыка...
– Ничего не понял, – признаюсь я.
– А ну тебя, – машет рукой Володя. – Зачем тогда спрашиваешь? Давай-ка лучше
доставай бутерброды.
И только годы спустя я услышал продолжение той нашей беседы в его песне:
В той области небес есть купола и звон,
И скорбный Глас Шестый в ночи ещё звучит.
Там иерей с крестом выходит на амвон...
А дальше – тишина, она всегда молчит.
Стихи о вере, Церкви, России просто так не напишешь. Я говорю о настоящей
поэзии. Здесь нужно вдохновение свыше, а если его нет, если написанное не
одухотворено Божьим присутствием – получается неловкость, нелепость, даже если
все слова "правильные". Более того: плохое стихотворение на духовную тему
сродни кощунству. Если чувства верующего, пусть даже искренние, выражаются в
стихах неумело и нелепо, если стихи слабы и беспомощны, если не право славят
Господа и творение Его, то они как бы бросают тень на святыню.
Средоточием души Владимира Волкова были вера в Бога и любовь к России. Он не
часто говорил о сокровенном, предпочитая отмалчиваться. А потом – как ответ и
друзьям, и недругам – появлялись песни.
Журавля полёт уверенный и плавный
Над рекой, чья кровь прохладна и чиста.
А народ всё больше русский, православный,
С детской верой в Воскресение Христа...
После разгрузки почувствовали усталость и голод, ехать в ночь не хотелось, и
мать Сергия благословила остаться. Послушница провела нас в келью, мы стали
накрывать себе нехитрый ужин, попросили у неё стаканы... Она посмотрела на нас
укоризненно, однако стаканы дала и кроме них принесла огурчиков, грибков и
капустки:
– А то что у вас, одни бутерброды... И смотрите, матушка Сергия не любит, когда
пьют...
– Да мы не буйные, сестра! Завтра будем как вот эти ваши огурчики!
Послушница улыбнулась и удалилась, я налил себе "Каберне", Володя водки, и
потекла беседа, волнующая и прекрасная, смысл которой теперь не передать...
Утром Володя признался, что в последнее время не может заснуть, не выпив водки.
Я не придал значения его словам.
Тронулись в обратный путь. Когда проехали Нижний Новгород (Володя порывался
остановиться в том самом злополучном трактире, но я его отговорил: деньги-то, и
немалые, были под моей ответственностью!), я перестал тревожиться и продолжил
задавать водителю вопросы о поэзии:
– А скажи-ка мне, почему стихи Есенина поются, а Гумилёва – не очень? Ведь
многие считают его поэтом лучше Есенина!
– Ну и пусть считают. Я так не думаю. Но дело тут в другом: вопрос напевности
для меня важен, потому что сам пою написанное, и ведь часто бывает (это я ещё
на тот старый твой вопрос отвечаю!), что сначала появляется мелодия, она
звучит, течёт, ветвится, разливается во мне, а уж потом приходят слова,
послушные строю музыки, которая уже есть. А стихи непесенные, сопротивляющиеся
музыке, мне как-то не близки.
– Это не ответ. Ты дай профессиональную оценку, сравни стили, проанализируй
строфику, ритмику...
– Я вот сейчас профессионально кручу баранку и скажу тебе так: не хочу я о
стилях рассуждать, это дело не моё. Я предпочитаю доверять сердцу, оно не
обманет...
Так Владимир и писал, и пел – доверяя сердцу.
Как и у Николая Рубцова, у Владимира не было так называемых стихов о любви – то
есть о том, что взрослые люди называют "любовь-морковь" (...а я нашёл
другую, хоть не люблю, но целую... А когда я её обнимаю, всё равно я тебя
вспоминаю...) Когда Володя слышал подобную мерзость, он начинал ругаться
совершенно как простой водитель. И вообще тема воспевания любовных отношений –
пусть даже и высоких – для Володи была закрыта. Тогда же, по дороге в Дивеево,
на мой вопрос об этом он ответил: "Видал я таких, которые от этой самой любви
как свечки сгорали..."
Для самого Владимира любовью были земля Русская и вера православная.
И потому песни его пленяют душу чуткого слушателя, они остаются в памяти и
долго потом звучат – не так, как, бывает, назойливо крутится в голове случайно
услышанный примитивный мотивчик, – нет, песни Владимира помнятся, как молитва,
искренняя и дерзновенная, идущая от сердца.
Мне мой крест помоги до конца донести,
А за грех обожги, накажи – но прости,
И когда понесёт, помоги устоять,
Ну а впрочем, на всё будет воля Твоя!
Моя Родина Русь пред Тобою в долгу.
Осуждать не берусь, защитить не могу,
Но среди вопиющих к Тебе голосов
Моя песня – на светлую чашу весов!
Иногда в стихи Волкова вплетаются слова древних молитв, и это происходит
совершенно естественно.
Колокольня – свечой в небо.
Белый храм тяжкий крест поднял.
Для кого-то – вино с хлебом,
А кому – Кровь и Тело Господне...
Не отринь от Себе верных,
Осияй, допусти к Чаше!
И очисти от всякия скверны,
И спаси, Блаже, души наша!
Дух православного богослужения, молитвенного предстояния перед Богом
пронизывает стихи Волкова настолько, что не возникает никаких сомнений в том,
что у него был собственный серьёзный опыт молитвы.
Звон к вечерне зовёт, я Пречистей хочу
Помолиться за други своя,
Помолиться за тех, кто затеплит свечу
Пред Державной иконой Ея.
А лампады горят, всё горят в алтаре...
Телом здесь, а душой в небесех
Плачет русский монах в белом монастыре
И Спасителя молит о всех.
Так из паренька, бренчавшего на гитаре песенки собственного сочинения, вырос
поэт, которого знают и любят многие. Понятно, что у Владимира не было
всенародной известности: для его песен о Православной России не нашлось места
на телевидении и радио – там царит другой дух, назвать который бессмысленным
или легковесным значило бы недооценить его подлость. Дух князя мiра сего
несовместим с духом Христовым, с духом любви к земле Русской и к небесному
Отечеству.
Отечество наше – на Небесах...
Сказано совершенно определённо, яснее некуда. Эта любовь к родному – земному и
небесному – явлена в песнях Владимира, а теперь, когда он от нас ушёл, мы
впервые можем увидеть его песни как стихи, прочесть их, помедлив над каждой
строчкой, и ещё раз порадоваться его творчеству, открывающему для нас свою
новую грань: красоту поэзии Владимира Волкова.
Спит моя земля, спят леса, поля.
Праздник Покрова на Руси.
В тишине немой, светлый ангел мой,
Ты меня домой отнеси...
Опять тот же образ тишины, тишины-покоя, из которого рождаются стихи и музыка и
в который возвращается всё, что сродни Богу.
Верю, что и душа Владимира, несомая светлым ангелом, вернулась домой.
В той области небес, в той области полей,
В той части облаков, в том пламени свечи,
Где я когда-то был, – моей душе милей
Послушать тишину, которая молчит...
283 |
Творчество Владимира Волкова уникально.
Волков – это русский человек во всём его своеобразии, это очень цельная натура;
когда думаешь о нём, в твоём сердце разливается внутренняя теплота, которая
согревает. Мне кажется, что ему близок лесковский Левша, который не только мог
блоху подковать, но, будучи в Англии, узнал секрет сохранения оружейных стволов
и, умирая, думал о пользе Отечеству: в Англии-де кирпичом орудия не чистят. Мне
кажется, что они, Володя Волков и Левша, очень близки по духу. Своим
творчеством Волков передаёт наше национальное отношение к жизни. Он затрагивает
такие струны нашего сердца, которые порой не звенят в нашем быту. Не всякий
день мы можем эти струны использовать.
Владимир Волков пробуждает струны человечности, общности духовной, которые мы
обычно оставляем втуне. Своим удивительным творчеством он пробуждает нас и даёт
шанс лишний раз увидеть наши души как в зеркальном отражении. Его поэзия даёт
очень много для души.
Владимир – человек своеобразный. С ним общаться, с одной стороны легко, а с
другой стороны, очень непросто. Он человек творческий, импульсивный, и в то же
время – нежный, внимательный. Он умеет вписываться в любую ситуацию, не
достигая и не ставя своей целью каких-либо карьерных возвышений. Его детскость
(в хорошем смысле этого слова, как заповедовал нам Спаситель) соответствует
Божественному поучению. Его нельзя не услышать человеку, не заржавевшему
сердечно.
А так как его творчество удивительно хрупкое, оно не элитарное, оно вроде бы
для всех, но не все могут его услышать (те, кто его услышал, затем не
расстаются с ним никогда) , оно уникально и занимает в нашей национальной
культуре особое, только ему присущее место. Я всегда исповедовал, что актёр,
выходящий на сцену, должен врачевать. Если твоя роль не соответствует данному
постулату, то, может быть, и не стоит этим заниматься, потому что искусство
должно врачевать, пестовать сердце человека.
Владимир Волков – это часть моей жизни. Этот человек – подвижник, труженик,
достойный уважения и внимания. Он является ярчайшим представителем русского
типа. Знаю его много лет, с ним мы исколесили всю страну, в паломничествах
бывали. Запомнилось поездка на Дальний Восток по программе "За Веру и
Верность", которая продолжалась месяц. Из Москвы мы выехали в вагончиках, в
одном из них был вагон-храм. На каждой станции мы останавливались, вагончики
наши отцепляли. В храме шла служба. Было столько людей! Мы давали по 2-3
концерта ежедневно. Эта поездка в 1996 году стала замесом наших братских
отношений. А потом было много встреч и общей работы и в Москве, и в
Астрахани... Но дружеские отношения и дружба – это не частота встреч. Это можно
один раз увидеть человека и понять, что он тебе друг на всю жизнь – в своём
сердечном сундучке долго носишь это чувство. Этот человек тебе необходим. И
поэтому, когда жизнь сталкивает с неприятными обстоятельствами, ты думаешь:
"Вот был бы сейчас Володя, настроил бы свои струны, спел бы, и ты бы морально
укрепился".
Он всегда был щедрым и бескорыстным. Несколько его песен рождались у меня на
глазах. Он, очевидно, тоже проникся ко мне каким-то уважением и, бывало,
прибегал в 2-3 часа ночи, чтобы показать новую песню. Из таких деталей
складываются отношения. И если я не вижу его каждый день, то это не значит, что
я его забыл или не люблю. В его душе было много того, что не может оставить
сердце равнодушным. Мы с ним были даже чем-то похожи. Я всегда пытался и в
творчестве, и в театре, и в кино не делать того, чего делать нельзя –
опустошать зрителя. Это не каприз – это жестокий выбор того, что можно делать и
чего я не должен делать никогда. Волков начинал, работая в филармонии, и мог бы
сделать карьеру, руководствуясь соглашательскими девизами. Но Владимир Волков –
внутренне сильный человек, сильный духовно: он вообще уехал из Москвы и занялся
сельским хозяйством, в храме служил. Такие поступки человек со слабой натурой
совершать не может.
Владимир – человек потрясающей цельности. В нём есть большая физическая сила,
но он никогда никого, кроме себя, за горло не брал. Если говорить, что его
песни рождаются в состоянии озарения – это неверно. Это озарение ничего не
даст, если у творца нет понимания жизни. Глубокое знание жизни нужно всем
творцам. Вспомним Моцарта, который ходил по кабачкам и там встречался с
простыми людьми. Творческому человеку, который впитывает всё, нужен забор
жизни. Творец не может расти в оранжерее. Жизненное накопление и переходит-то в
озарение.
Он обладал уникальным даром выравнивать людей, когда говорил: "Можно, я
спою?", – а говорил он это не каждому. Но если он это говорил, то человек таял,
слыша, как он поёт. И уже совсем неважно, как он был одет. Но, тем не менее, он
был очень избирательным человеком. У него был вкус, была мера, прекрасный язык,
музыка, боль, которая пронизывала его поэзию.
Он очень тактично, почти невидимо притягивал в свой круг, присасывал, как
магнит. Во Франции о таких людях говорят "Человек шарма". В него многие
влюблялись. Думали, что он большой ребёнок, и хотели его усыновить. Мне иногда
было жаль этого человека, как всякого русского творца, глядя, как он тратит
время впустую на гуляющих людей.
Через жёсткое горнило жизни, неся свой крест, проходил свой путь наш
замечательный современник Владимир Григорьевич Волков, которому наш земной
поклон и слова благодарности.
288 |
Володя! Пишу тебе это письмо и не сомневаюсь, что оно дойдёт до тебя и ты его
обязательно почувствуешь.
Скажу тебе главное, мой дорогой друг. Горит твоя свеча, и будет гореть, пока
жива Россия и пока живёт её душа. Если бы знал, как тебя сейчас не хватает, как
нам не хватает вас, мужики: В. Шукшина и И. Талькова, Г. Заволокина и М.
Евдокимова, атамана В. Наумова и М. Трошина, в свои неполные 16 лет отдавшего
жизнь за Православие и Россию. Но я уверен, что вы с нами и также продолжаете
страдать и мучиться за наш униженный и оскорблённый народ, в очередной раз
распятый на кресте. Сегодня, как никогда, стоит главный вопрос – быть или не
быть России. Ещё в 1993 году Россия узнала "Русский крест", когда кривая
смертности пересеклась с кривой рождаемости, образовав крест. Идёт тотальное
физическое и духовное истребление русского народа, его хотят стереть с лица
земли. И если Россия сегодня не устоит, не спасётся наша Матушка – поминай, как
звали славян всех вместе и каждого в отдельности, почему так остро сегодня
чувствуется катастрофа не только для России, но и всего человечества. Идёт
чудовищная хула на Православие, и как никогда сегодня уместны слова иеромонаха
Романа: "Белые церкви, твердыни вселенныя! Не устоите – развалится мир".
Никогда ещё в истории славян не было такого ужасающего разделения, которое
произошло в наше время (Украина, Россия, Белоруссия и Сербия), и если мы не
соединимся – произойдёт катастрофа планетарного масштаба!
Осуществилась многовековая мечта врагов славян и православных, и не далёк тот
день, когда начнётся кровавая резня в Крыму, и в костёр этого пожарища будет
брошен, в первую очередь, русский народ, а потом остальные славяне, населяющие
полуостров Крым. Повторится косовский вариант в Сербии. Тысячи изнасилованных
наших девчонок не только в Крыму, но и по всей России. Об этом во весь голос
сказал великий русский писатель Валентин Распутин в своем произведении "Мать
Ивана, дочь Ивана". Как говорят идеологи Запада, и в частности Америки:
"...Оставить в России 15 миллионов рабов и люмпенов..." Уже за 14 лет
перестройки уничтожены около двадцати тысяч деревень. Только возрождение
деревни даст возрождение и рождаемость во всей России. На город надежды мало.
Спасти человечество от третьей мировой войны может только чудо; это чудо –
Россия и никакое другое государство. Без России всё оставшееся человечество
осиротеет. Славянское братство называлось Всеславией, какого же славить будете?
Пишу тебе, Володя, всё это, потому что знаю, что это наша общая боль, боль за
нашу Землю. Я благодарен Господу Богу за то, что мне позволено прикоснуться к
твоей поэзии, где столько любви к России, а любовь никого не может оставить
равнодушным.
Ну-ка, Матушка, встань с колен,
Надо сделать последний шаг!
При этих строчках у меня всегда спазм перехватывает горло, и влага застилает
глаза. Спасибо тебе, Володя, за подарок, который ты мне в своё время сделал.
Ты подарил мне потрясающую песню "Монастырь". Именно с этой песни я всегда
начинаю свои не частые сольные вечера. И обязательно перед началом концерта
зажигаю свечу.
Это твоя Душа помогает мне донести до наших людей красоту русской песни.
Великий поклон тебе, Володя!
Всегда помнящий тебя
Александр
291 |
Владимир Волков... Душа высокая, светлая, чистая, осветившая всё его
творчество. Он был весь соткан из творчества. Его стихи и песни жили в нём
постоянно, что бы он ни делал, а потом выливались естественным потоком, возводя
на божественный пьедестал красоту жизни. Он умел видеть, слышать, чувствовать
эту красоту, любил её безмерно и воплощал чудодейственно.
Стихи и музыка Володи Волкова вырывались из сокровенных глубин его души, потому
что жертвенность, заложенная в человеке, неуправляема. А творчество Волкова –
жертвенно, он одаривал людей укрепляющей душу красотой.
Матушка Русь, ты любовь и отрада,
Матушка Русь, нам другую не надо...
Это слова, которые живут в сердце каждого русского человека. Не было концерта,
чтобы люди не плакали, когда исполнялась эта песня. Володя творил самозабвенно,
жертвенно, не умея ни беречь свои силы, ни утаить для себя хотя бы толику их.
Мы познакомились с ним в начале 90-х годов, он под гитару спел мне тогда
"Православные". Впервые я исполнила эту песню на празднике славянской
письменности и культуры. С тех пор она стала гимном нашего времени. С годами
мой репертуар, словно набирающая половодье река, всё больше и больше наполнялся
песнями Владимира Волкова. Один из последних моих дисков почти полностью
состоит из них, потому что в его песнях живёт святость простоты и поэзии.
Я очень люблю его песню "Посажу яблоньку". В предельной искренности слов и
мелодии, в изяществе и трогательности его высокий талант большого православного
поэта поёт славу жизни.
В монастыре в Аносино, где Владимир Волков часто бывал и где упокоился, он
посадил не одну яблоньку, он посадил большой яблоневый сад...